Прощание

Запиликал флейтами, забубнил трубами, ударил в трескучие тарелки оркестрик, и это уже так повелось: где музыка, там проводы—то ли на подвиг в дальнюю грозную дорогу, то ли на покой в близкую сырую землю, и потому стон и плач прошли по толпе провожающих.

И вот тут-то, когда все, и Горощиха с Аннушкой, повалили к тронувшемуся в конец станции строю, торопясь что-то сказать, последнее и важное, Аннушка увидела отчаяньем сведенный лоб Антона, глаза, глядящие мимо матери — на нее, и прочитала в них то, что он скрывал за своей игрой, и уже не могла обманывать Антона.

Она остановилась, сцепив кулачки на груди, отдав одной Горощихе право проводить сына на войну. И та широко, по-мужски шагала через рельсы рядом со сломавшимся строем в своей темной, почти до земли, шали, взяв у Аннушки то самое право и зная, что только она, мать, может употребить его во благо родной кровиночки, и Аннушку мучило, что Антон оглядывался, тянулся к ней, махал ей рукой.

Долго стояла, бессмысленно оглядывая стены вокзала с дырявой осыпью, оставленной еще той, первой бомбежкой, маневрирующие средь сплетений путей составы с укрытыми брезентом машинами и орудиями, и ей нужно было найти вызволение из охватившей ее тоски, неминуемой в людях при нашествии на землю войны или чумы.